Клубы теплого дыхания отражались от замерзшего окошка. Мишка снова усиленно задышал, пытаясь растопить замысловатый морозный узор, и, видя тщетность своих попыток, прикоснулся к ледяной корке кончиком языка. Оторвался, облизал губы и, зажмурившись, крепко прижался языком к толстому слою льда на окошке. Язык пощипывало, как электричеством, но Мишка мужественно терпел, и уже через минуту на подоконник стекла тонкая струйка талой воды. Мишка отодвинулся от стекла, и через образовавшееся окошко в комнату вполз красный луч морозного солнца, которое уже клонилось к закату.
Двадцатиградусный мороз стоял уже четвертый день, и все это время Мишка сгорал от нетерпения, в десятый, наверное, раз перевязывая мормышки, начищая блесны и укладывая все это в рыбацкий ящик. Даже среди ночи просыпался, и, обув босые ноги в валенки, накинув полушубок прямо поверх майки и без шапки выбегал на улицу, к термометру, посмотреть, не ослаб ли мороз, не наступила ли ненароком оттепель. А теперь он уже не сомневался, что в затоне на Волге встал надежный лед. Поэтому, в очередной раз уложив в ящик все снасти и вытащив из кладовки ледобур, Мишка проверил пальцем остроту его ножей, которая оказалась безукоризненной, и, установив будильник на половину шестого, запрыгнул в постель, чтобы поскорее заснуть, притупив разрывающее его чувство ожидания грандиозного праздника.
Как это часто бывает, в предвкушении рыбалки Мишка уснул не сразу. Воображение услужливо рисовало ему горбатых килограммовых окуней и метровых судаков, которые еще больше увеличились в размерах, когда Мишка в четвертом часу ночи наконец-то забылся беспокойным сном, и начал размахивать руками, изображая размашистые подсечки и вываживание упорных рыбин с большой глубины. Его верный друг, такса по кличке Трамвай, ночевавшая на коврике около двери, то и дело подымала голову, и, навострив уши, издавала утробное рычание, с опаской глядя на Мишкину активность во сне.
Противная трель будильника подбросила, как обычно, Мишку с постели, а Трамвайку с его любимого коврика. Правда, справедливости ради стоит заметить, что так магически будильник на Мишку действовал лишь в том случае, если причиной столь раннего пробуждения была рыбалка. Если же нужно было вставать и идти в школу, то старенький будильник, едва начав свою звонкую песню, тут же отправлялся крепкой Мишкиной рукой под кровать, и там, оправившись от удара об пол, предпочитал деликатно помалкивать, опасаясь за целостность своего немолодого уже механизма. А Мишка продолжал смотреть сны про рыбалку, пока в комнату с плошкой ледяной воды не входила мама…
А сейчас Мишка по-солдатски вскочил с постели, с третьей попытки попал левой ногой в правую штанину, тихонечко ругнулся нехорошим словом, исправляя свою оплошность, и, в спешке забыв даже умыться (что бывало довольно часто), поставил на плиту чайник. Чайник закипал всего–то пять минут, но они показались Мишке вечностью, поэтому чай он спешно глотал, уже обувшись в кургузые валенки и накинув дубленый полушубок на плечи. Поставив кружку с недопитым чаем на стол, Мишка выскочил из дома, по обыкновению громко хлопнув входной дверью. Уже возле калитки его окликнула проснувшаяся мама:
- Миша, на затон не вздумай идти. Мужики вчера говорили, там лед еще слабый и промоины везде.
- Да нет, мам, я на озеро пойду – плотвичек подергаю.
Мишка соврал. Хуже горькой редьки ему надоели заморенные плотвички, которые ловились в озере, где и глубины-то подо льдом всего полтора метра. Мишкина широкая рыбацкая душа требовала соответственно настоящей, крупной рыбы, а такая водилась только в огромном волжском затоне, раскинувшемся аккурат за деревней. Правда, льдом покрывался затон далеко не каждую зиму, вот почему так спешил Мишка насладиться рыболовным праздником.
Пусты и безлюдны деревенские улицы в такой ранний час зимой. Это летом, бывало, жизнь начинает кипеть уже часов с четырех утра. Зимой же так рано не просыпается даже чудаковатый дед Трофим, про которого в деревне говорят, что он совсем не спит, и в шутку называют его Сычом. Поэтому Мишка настороженно оглянулся, услышав позади себя мелкий топот по утрамбованному снегу. На него, усевшись толстой попой на снег и вопросительно подняв правое ухо, смотрел Трамвайка. Пес наклонил набок голову и тихо тявкнул, будто спрашивая: «Ну что, домой прогонишь?»
- А что ж ты валенки, поганец, не обул? Лапы-то замерзнут!.. Ну ладно, возвращаться не будем…
Мишка хотел присвистнуть, но сведенными от мороза губами получилось только невыразительное шипение. Хотя пес и так все понял без слов, вернее, без свиста, и весело засеменил вслед за Мишкой.
Поверхность затона в предутренней мгле казалась гладкой, как зеркало. На льду отражались черное небо и поздние, но по-зимнему яркие звезды. Мишка засмотрелся на такую красоту, правда, общую картину портили тут и там зияющие промоины, похожие на космические черные дыры. Мишка расстроился, что не взял с собой пешни и в который раз за это утро нелестно о себе отозвался.
- А ты куда смотрел? – обратился он к собаке. В ответ Трамвайка лишь утробно зарычал, даже чуточку виновато, как показалось Мишке. Делать нечего, и Мишка, осторожно скользя, зашел на лед. Разложил ледобур и начал сверлить. Мишка сделал, наверное, десяток оборотов, прежде чем ножи ухнули в воду, выдавив из лунки мелкое ледяное крошево. Встав на колени и сняв рукавицу, он смело запустил руку в ледяную воду, чтобы померить толщину льда. Оказалось сантиметров пятнадцать. «Вполне безопасно,» - подумал Мишка и смело зашагал по скользкому ледяному панцирю вглубь затона. Поскребывая когтями и смешно завиливая массивным задом, за ним семенил Трамвайка.
Мишка направился к противоположному краю затона, к обширной песчаной косе, что отделяла затон от самой реки. Умело обходя пустоглазые промоины, Мишка бурил лунку за лункой и скрупулезно промерял толщину льда и глубину, пытаясь нащупать бровку, вдоль которой должен (да просто обязан!) держаться крупный окунь. Вот он, свал в глубину: между соседними лунками в полутора метрах друг от друга разница глубины целый метр! Определив примерное направление бровки, Мишка сделал вдоль нее десяток лунок и стал проверять их небольшой окуневой блесенкой серебристого цвета с подвесным тройничком и красной шерстяной ниточкой. Все это время пес заглядывал по очереди в каждую из лунок, а в одну даже попытался сунуть морду, но, обжегшись ледяной водой, разразился возмущенным лаем, глядя все в ту же лунку. Морда Трамвайки тут же покрылась сосульками. Мишки пришлось снять рукавицу и отогревать собачий нос, хотя пес недовольно ворчал и всячески пытался вырваться.
Набуренные Мишкой лунки оказались пустыми. Лишь из одной после невнятной поклевки выскочил полупрозрачный окунек-матросик, отдав Мишке честь ярко-красным хвостом.. Мишка брезгливо снял малька с крючка и бросил в ту же лунку. Тут же к ней подбежал Трамвайка и снова сунул морду. Процедуру отогревания пришлось повторять, причем на этот раз Мишка украсил её крепким словцом, но уже в адрес собаки.
Тем временем окончательно рассвело. Мишка огляделся и решил идти к выходу из затона, туда, где на границе кристального льда и реки, по которой с громким шуршанием плыли огромные щербатые льдины, острыми кромками зубчатых осколков ощетинилась массивная стена торосов. Смерзшиеся льдины составляли замысловатые фигуры и казались очень хрупкими, будто сделанными из сахара, хотя на самом деле представляли собой прочнейший монолит. В том месте, куда направился Мишка, было хрящеватое дно и небольшое течение; Мишка знал: в этом месте любит пастись не только крупный окунь-горбач, но и стаи мерных судачков время от времени выбираются погонять шустрого малька.
В первой же пробуренной лунке блесна так и не коснулась дна – бульдожьей хваткой на ней сомкнулись челюсти полукилограммового красавца-окуня, который, будучи извлеченным на лед, удостоился чести быть облаянным самим Трамвайкой! К рыбе пес подойти боялся, глядя на растопыренные грозные колючки. Вслед за первым из той же лунки были извлечены еще три окуня чуть меньшего размера, и, похоже, стайка отошла. Мишка, не мешкая, пробурил еще три лунки вдоль песчаной косы в сторону выхода из затона, и, кажется, угадал с направлением движения стаи, потому что в каждой из лунок попалось по два-три увесистых горбача. Какое-то шестое чувство помогало Мишке преследовать стайку крупного окуня, правильно угадывая направление ее хода, пока при бурении очередной лунки ножи ледобура не прогрызли лед всего-то с пол-оборота! Мерзкий холодок пробежал у Мишки по спине, а лед под ногами стал быстро проседать, разбегаясь в разные стороны мелкими морщинками-трещинами. Мишка повесил через плечо ящик, взял в руку бур и скользящим движением сделал шаг назад. Один… Второй…
Кажется, это был самый громкий звук, который Мишка слышал в своей жизни – звук, с которым лед под Мишкой резко провалился, и он оказался по грудь в ледяной воде. Ледобур при падении выпал из рук, и теперь Мишка не мог до него дотянуться – опереться было не на что… Подо льдом ощутимое течение стало затягивать Мишку, а налитые водой валенки тянули ко дну. Нужно было что-то делать. Он скинул шапку, рукавицы, изловчился и скинул с ног валенки. Попробовал Мишка на руках подтянуться, как книжки рыболовные учили, только лед гладкий, руки скользят, а зацепиться не за что. Нож бы сейчас, да забыл его Мишка дома, и спасалки ведь он себе сделал из больших гвоздей - лежат они теперь вместе с ножом в коробочке, под кроватью. Мишка пальцами за лед цеплялся – куда там! – ногти пообломал, но боли не чувствовал, только кровь с них стекала алыми струйками. Попробовал ногами в край полыньи упереться и на спину откатиться – не вышло, штаны ватные промокли, отяжелели, движения стесняют. Рядом пес суетится, скулит. То за ворот Мишку схватит, то за рукав – вытянуть из полыньи хочет.
- Уйди, Трамвашка, силенок маловато!..
Думал ли Мишка о конце? Успел, конечно, и об этом мельком подумать, но не поверил паскудной мыслишке, даже рассмеялся в глубине души. Рано ему еще, Мишке. Не всю он еще рыбу в Волге выловил!.. Страха не было. Мишка ему места в своей голове не оставил, постарался подальше прогнать. Лишь соображал лихорадочно. Посмотрел вперед - до открытой реки, то бишь до выхода из затона, метров тридцать ледяного поля было. Знал Мишка по летним заплывам на время (а, надо сказать, пловцом он был отменным), что проходит там под водой продолжение песчаной косы, и глубина совсем небольшая… Если до нее доплыть, то и на косу выбраться можно будет. Если доплыть... А, будь что будет!..
Увидев, что его хозяин скрылся в полынье, пес присел на задние ноги, высоко поднял морду и завыл – долго, протяжно… Мишка греб, греб изо всех сил. Через плечо по-прежнему висел рыбацкий ящик – ну почему Мишка его не бросил?! Теперь он болтался сбоку и тянул ко дну ненужным грузом, но Мишка греб, греб упорно. Мишка хотел жить – разве это мало?.. Руки онемели, Мишка перестал их чувствовать. Будто выросшими из плеч сухими корявыми ветками он загребал густую зеленоватую воду. На ногах промокшие ватные штаны по весу заменяли пудовые гири, но Мишка продолжал грести. Он греб из последних сил, даже когда хлебнул обжигающей легкие воды… Кажется, чувства отделились от разума – на душе было спокойно, мысли текли предательски размеренно, хотя глаза застилала непроглядная муть. А что, если этот лед не кончится, что, если Мишка сбился и плывет не туда?.. Догадается ли Трамвайка домой побежать?.. А за валенки, наверное, мамка отругает…
Вдруг впереди просветлело, а нога коснулась чего-то твердого. Ледяное крошево шуршало у Мишки над головой, прижимаясь к ледяному полю и поминутно наращивая его толщу. Выползая на косу, Мишка сам себе напомнил одного из богатырей, выходящих из морской пучины в поэме у Пушкина. Мишка невольно улыбнулся, вспомнив этот отрывок из «Руслана и Людмилы». А ведь он в свое время так и не выучил его в школе и получил «двойку». Некогда было – как раз встал первый лед на озере, где ловилась мелкая плотвичка. Обожженный зимними ветрами песок косы был шершавым от замерзших водяных брызг. Мишка упал на него лицом и не шевелился.
Увидев своего хозяина, выбирающегося из воды на косу, пес разразился радостным лаем. Он ринулся по неровному полю торосов к косе, несся, поскальзываясь, по замерзшему шершавому песку, подбежал к Мишке и, жалобно заскулив, лизнул ему ухо…
…Дед Трофим стоял на берегу затона, опершись на свою кривую палку, и прищурив выцветшие глаза, наблюдал за парнишкой с собакой, который, похоже, с азартом гнался за стайкой окуня вдоль косы. Эх, когда-то и он в молодости вот так ловил полосатых разбойников. Ишь ты! Лихо как он коловорот крутит! А вот дед Трофим полуметровый лед пешней крошил. Причем крошил играючи, одной рукой. «Куда ж вы ушли, молодые мои годы?..» - дед Трофим смахнул с седых ресниц скупую стариковскую слезу и снова посмотрел на рыбачка. «Чегой-то он росточком уменьшился?.. Батюшки!.. Провалился!.. Как есть провалился!!!». Дед Трофим заметался по берегу, оглядывался, дергал себя за жидкую седую бороду: «На помощь звать надо! А кого!?.. Э-эх, головушка моя седая!..» Тут он услышал протяжный собачий вой. Посмотрел в ту сторону – рыбачка не было.
Дед Трофим даже сосчитать не смог, сколько раз он прочел про себя «Отче наш», прежде чем увидел Мишку, выползающего на косу. Но то, что много раз он молитву прочел – это точно. Все приговаривал: «Выплыви, парнишка, только выплыви…» Вспомнил старик себя в семнадцатилетнем возрасте, как провалился он под лед и выгреб-таки к косе. Дружки его тогда шутили «Ты, Трофим, в рубашке родился!..» «Нет, - отвечал пловец, – в спасательном круге!» А Мишке ведь всего пятнадцатый годок шел, так что побил он «рекорд» деда Трофима!
А сейчас старик – откуда только прыть взялась – бежал домой за топором и штыковой лопатой. Сбил топором замок, которым была символически пристегнута к колу чья-то зимовавшая на берегу затона ветхая плоскодонка, подтащил лодку к воде, и, лихо орудуя лопатой вместо весла, борясь с сильным течением, погреб к косе. И откуда у старого силушка – он, кажется, на моторе по течению так быстро не плавал, не то, что против течения на веслах! И Мишку в лодку положил, и собачку за шкирку взял и рядом посадил. И на руках восьмидесятилетний дед Мишку донес до избы Николая Тихоновича (это дед Мишкин), потому что он жил аккурат через дорогу с дедом Трофимом.
- Хозяйка, печь натопляй, живо!!! – гаркнул дед Трофим помолодевшим, властным голосом. Бабка Мишкина, как наседка, заметалась, закудахтала, а дед его даже стопку самогона мимо рта пронес. У Мишкиного деда у одного во всей деревне в доме сохранилась настоящая русская печь, занимавшая полгорницы. Затопили ее, Мишку уложили, самогоном его бабка растерла, укутала пуховым платком и тремя ватными одеялами, а по настоянию деда пришлось Мишке и изнутри самогоном растереться. Рядом с Мишкой лежал закутанный в пуховый платок Трамвашка. Его растирать не стали, да он особо и не настаивал.
Сели дед Трофим с Мишкиным дедом за стол, молчат. Мишкин дед и лицом изменился: под седой бородой губы дрожали мелко, сказать ничего не мог. Хоть и гонял он Мишку за проделки, так ведь для порядку только, в воспитательных целях. Любил он внука своего больше жизни, и теперь не мог подобрать для деда Трофима слова благодарности. А тот вздохнул глубоко и говорит:
- Вишь, Николай, жизнь-то какая!..
Дед Мишкин не сразу понял, о чем сосед говорит:
- Да-а… Если б тебя на берегу не было, полчаса еще – замерз бы внучек мой.
- Да не про то я, Тихоныч. Вспомни, ведь твой отец меня так же с косы вывез, когда я по молодости чуть не утонул. А сегодня я, получается, долг возвернул – правнуку его жизнь спас.
Дед Трофим замолчал, задумался глубоко. Севшим голосом тихонько добавил:
- Знать, Николай, помирать мне скоро…
- Зачем тебе помирать? Ты теперь живи, пока медаль не вручат. Ты ведь героем стал – спасателем!..
Деды попробовали засмеяться, хотя на глазах у обоих блестели слезы.
…Проспал Мишка весь оставшийся день и всю ночь, проснулся, когда в замороженном окошке горницы едва забрезжил рассвет. Не спеша размотал с себя кокон одеял, сладко потянулся и вдруг как будто вспомнил что-то … Он как можно тише спрыгнул с печи, потому что бабка с дедом еще спали (да и Трамвайка тоже), и, одевшись в высохшую одежду, напялив дедову шапку, рукавицы и валенки, шмыгнул за дверь. Мишка шел в сторону затона, ведь там, на льду, все еще лежал оставленный им ледобур. Только зачем он взял с собой рыбацкий ящик?..
Удачи
